Утёнок только что вылупился. Его яйцо, округлая обитель, насиживало щедрое солнышко июня и, видимо поэтому, птенец получился крупный – больше кролика. Да и яйцо было не маленькое – с дыньку. Он вылупился не только крупным, с волосиками цвета медной проволоки и двадцатью восьмью крепкими коренными прекрасного качества зубами, ещё он сразу начал разговаривать:

- Бозе, - начал он не очень хорошо – малыш всё-таки, так что простим ему его несовершенную дикцию, но далее не будем изнурять читателя её повторением. Скажем только, что первым словом он призывал утиного бога. - Как же болят зубы. С чего бы, Господи? Может, мстишь за что? За грехи, совершённые мною в яйце наедине с одиночеством?

Птенец со стоном надолго задумался. Он мотал своей умной большой головой с симпатичным лицом на конце из стороны в сторону, и издалека видно было, что ему очень больно! На ласковое, до этих минут солнышко, ветер натянул темно серую пелену туч. Не замедлил загреметь гром и разразился ливень. Несмышлёныш сначала слегка испугался, но потом, сквозь мучительную боль, страдальчески улыбнувшись, принял каприз ветреницы погоды.

- Баба, блядь, - сквозь зубы процедил он. – Сучье вымя. Капризнича…

Тут он замолчал с открытым ртом из которого угрожающе смотрели на мир его больные зубы. Странное дело, были они белей белого и без малейших признаков кариеса и других дентозных хворей.

- Где же моя мама?! – Жалобно спросил он дождевые капли, и из кругленьких его голубоватых глазок тоже капнуло. Он шмыгнул носом, - когда она придёт? Я хочу пососать сисю иль вымя! Мне пора есть.

Подруга шалашовки погоды, вечно с кем-нибудь совокупляющаяся природа, откликнулась бесчисленными соловьиными трелями, лягушачьими кваканьями, кошачьими воплями, женскими стонами, мужскими рёвами и стуком кроватей о стены и стен о головы.

- Ясно, - лаконично сказал малыш и подобрал сопли. Поджав клюв он уставился на дорогу в ожидании мамы.

И мама не замедлила появиться на горизонте. Она быстро катилась к малышу на трёх громыхающих дисках, скреплёных скупой природой голым, без намека на шкуру и шерсть, даже на чешую, скелетом. Выше скелета располагалось огромное мамино сердце с четырьмя беспрестанно двигающимися артериями и венами. Выше сердца находилась шумная голова. Мама с оглушительным грохотом пронеслась мимо утёнка и он припустил за ней, заголосив, что было сил:

- Дай мне, мама, молочка или я не вырасту!!!

Мама оглянулась и, испуганно вскрикнув, задвигала нижними артерией и веной гораздо скорее. Утенок тоже поднажал – ему так хотелось покушать и пожаловаться маме на мучившую его зубную боль, что угнездилась где-то в глубине рта.

И вот, бедный птенец нагнал свою маму. Это случилось у здания, похожего на птичник, но гораздо большего по размеру и с дюжиной больших квадратных дыр, зиявших в стенах. Клювом он вцепился маме туда, где скорей всего должна было находиться большая и тёплая сися. Но мама завалилась на бок, да так не ловко она это сделала, что локтем верхней своей беспрестанно двигавшейся вены проломила сыночку грудину.

- Бывает, - подумалось умиравшему. И ещё:

- Так и не пожрал ни разу!

И тут, меркнувшее его зрение увидело такое, что перед смертью многострадальный птенец сошёл с ума. Часть мамы встала на нижние артерию и вену и, оставив трёхколёсную часть мамы там, где она легла, удалилась на птичник.

- Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, - мама всё более изумлялась. – Тридцать один, тридцать два.

Она бросила на белую тарелку, с нарисованным внутри таинственным лесом, скрывающим сказочный замок, тридцать второй зуб и принялась обсасывать разваренный, пахнущий лавром и перцем, птичий клюв.

- Какие утята пошли, Витенька.

- Какие, мам? – спросило чадо, потирая залитую зелёнкой ушибленную головку.

- Мудрые.