Задняя стенка, или панель, если по-мебельному, не доходила до пола сантиметров сорок. Лёжа на полу Гошнаг могла видеть через этот зазор только ноги Аркадия, от пижонских сапог с каблуками в рюмку и до колена.

В этот момент на плитняк со звоном упала отстрелянная обойма браунинга, и Талько поняла, что медлить нельзя. В таком состоянии, с искалеченной правой ногой, играть с противником в кошки-мышки было смертельно опасно, и она, оперев рукоять пистолета в пол, открыла огонь.

Слово товарища маузера оказалось куда как убедительнее, чем у весящего вдвое меньше браунинга. Первая же пуля, способная насквозь пробить стальной рельс с такого расстояния, практически оторвала Аркашке левую ногу. Войдя на ладонь выше уреза голенища сапога, она разнесла в щепки обе берцовые кости, осколки которых смешали в кашу обрывки мышц и сухожилий.

Аркашка, лишившийся естественной опоры, начал стремительно крениться на бок, но успел в падении пару раз выстрелить в сторону Гошки, уже начавшей протискиваться в зазор под панелью. Одна пуля ушла в потолок, а вторая попала в жестяную коробку с галетами. Та подпрыгнула, закувыркалась в воздухе, осыпала Гошку галетами с крошками и, упав вниз, пребольно стукнула девушку по затылку, на котором и так красовалась шишка от деревянной кобуры маузера, полученная ещё при сражении на тропинке, ведущей к храму. От неожиданности и боли Талько даже не заметила, как выпустила всю оставшуюся обойму в падающую фигуру окаянца.

После отчаянной перестрелки в храме воцарилась кажущаяся тишина, но когда слух полностью восстановился после звуков пальбы, Гошнаг смогла расслышать не только затихающие стоны Аркадия, но и хруст галет, на которые накинулось не меньше двух дюжин здоровенных и голодных пасюков. Как известно, девушка не боялась крыс, но лежать на полу и смотреть на их драку за лучшие кусочки в считанных сантиметрах от лица, было не очень-то приятно, как и лежать в луже продолжающего прибывать горючего.

Гошка, уже не боявшаяся ругаться вслух, выползла из своего укрытия и, цепляясь за столешницу, с трудом, но смогла подняться и осмотреться уже с высоты своего небольшого роста. Первым делом она швырнула на каменный пол пустую бутылку, и пасюки прыснули во все стороны от греха подальше. Талько дотянулась до ящиков с провизией, достала новую банку галет и бутылку водки, сковырнула пробку штыком и прильнула губами к горлышку. Было противно и хорошо.

Гошнаг прислушалась к своему телу и удивилась сама себе — болело всё, особенно нога, спина и шишка на затылке, но она всё еще жива! Вылила остатки рыковки себе на голову и на голень, засунула пустой пистолет и штык за ремень, взяла лампу и попрыгала на одной ноге к Аркадию.

Тот валялся на полу, как большая сломанная кукла, но всё ещё дышал, хватая синеющими губами воздух. Гошка поднесла светильник поближе и сразу поняла, что свои показания Аркашка будет давать только Кифе-ключнику, причём очень скоро. Отстреленная нога была вывернута подошвой сапога к голове, из второй ноги пуля вырвала кусок плоти с внутренней поверхности бедра, а самыми страшными были раны в паху и в районе пупка. Талько даже не смогла рассмотреть в этом месиве, сколько пуль она отправила в цель. Аркадий обильно подплывал кровью и пытался руками что-то там закрыть или собрать с пола. Он был ещё молод, высок и крепок, но это лишь растянуло агонию на несколько минут.

— Кто такая Лиза? — Гошнаг подняла с пола браунинг и направила его в лоб умирающему. — Сделай хоть одно доброе дело напоследок, а я прекращу твои мучения.

— С... сука.

— Это понятно, что не кобель. Порядочная девушка с вами не свяжется.

— Ты. Т-ты сука. З-зачем?

— Ну вот опять! Если бы мне сегодня за каждую «суку» хотя бы пять рублей платили, я бы завтра велосипед с моторчиком купила. Иди к своим, дурень, заждались уже небось! — Талько не стала стрелять в лицо Аркадию, а просто прижала ствол к груди напротив сердца и нажала на спусковой крючок.

Гошнаг обыскала карманы трупа, нашла удостоверение работника кооперации, бумажник с приличной суммой денег, запечатанную пачку презервативов, свою обойму к маузеру и записку на бланке телефонограммы, написанную аккуратным женским почерком:

»Сегодня не могу, до утра буду дежурить на станции.
Встретимся завтра после обеда на нашем месте.
Лиза.«

Решив отложить раздумья на более подходящее время, Талько с подвыванием заковыляла к выходу — трофеи в руках не давали возможности скакать, а каждый шаг правой ноги пронзал болью всё тело от пяток до затылка, и путь в двадцать саженей показался дорогой на Голгофу, а ведь предстояло ещё как-то дойти по лужайке до дорожки, и спуститься по ней вниз чуть ли не треть до встречи с Васькой и першероном. Гошка изначально не хотела садиться на аркашкину лошадь, умные животные быстро перенимают характер и привычки всадника, а в дурости и фанфаронстве покойника она имела возможность убедиться лично. С другой стороны, кобыла была запряжена с большими седельными сумками, убитые члены шайки не брезговали стащить всё, что плохо лежит.

Выбора не было, особенно учитывая, что храм всё более наполнялся запахом не только паров бензина, но и вонючим дымом чего-то тлеющего.

— Надо уносить ноги. Желательно свои, и обе, — сама с собой пошутила Гошка, запихнула трофеи в седельные сумки, туда же положила свои маузер и штык. Хотела было снять васькин ремень, но передумала: — Что же я, совсем обнажённая поеду? Теперь ты, — Гошка совершенно серьёзно обратилась к кобыле. — Мы с тобой немного совсем прокатимся, потом на Буцика своего пересяду. Будешь вести себя хорошо, в Шунтуке получишь ведро морковки. Знаешь, какая у Михельсонов морковь? Отличная морковь, сама целыми днями ела бы! Будь человеком, войди в моё положение!

Талько была довольно сильно пьяна, что и неудивительно, ведь суммарно она выпила больше половины бутылки рыковки. Наша героиня была крепка на алкоголь, особенно в своей возрастной категории, но подводила категория весовая, даже в конце осени она сильно недотягивала до трёх пудов при росте в два аршина с двумя вершками.

Сесть в седло не удавалось, закинуть раненую ногу не получалось, как и опереться на неё при движении здоровой, а ухватиться за гриву кобыла не позволяла ни за какие посулы. Гошка отвязала лошадь от каменного столба и повела её к двери за уздечку, неся лампу в свободной руке.

Здесь возникли новые проблемы. Сначала не открывалась задвижка из-за перекоса тяжелого полотна, пришлось доставать из сумки штык и по миллиметру освобождать деревянный брусок. Работа продвигалась медленно и, хотя в храме было прохладно, Гошка вспотела. Выступивший солёный пот щипал многочисленные ранки и ссадины, отчего она злилась и пару раз чуть не резанула себя по пальцам. Наконец задвижка сдалась и вышла из паза дверной коробки.

Талько потянула большую медную ручку на себя. С таким же успехом она могла бы сдвинуть весь храм — она же не видела, как крепкий и не уставший Аркадий мучился с дверью после выстрелов в неё картечью. Узница огляделась вокруг себя, пытаясь в свете лампы найти что-нибудь подходящее, чем можно было с силой ударить в полотно, увидела на полу внушительное ружьё, оставленное Аркадием, подняла и стала вертеть в руках, разглядывая творение бельгийских мастеров.

— Шикарная вещь, надо бы отцу подарить, вместе будем на Кужоре уток с гусями валить, мне с такой бандурой не управиться небось, — Гошка с трудом поднесла тяжеленную двустволку к плечу и попробовала прицелиться в щепастую дыру, пробитую ранее Аркашкой...

— Не стреляйте, Гошнаг Платоновна, свои! — голос, раздавшийся через пробоину был уже хорошо знаком.

— Корепанов, ты своей смертью точно не помрёшь! Тебе где велено было ждать? — Талько переломила ружьё и оперлась на него, как на костыль. — Помоги дверь открыть, раз уж пришёл.

— А как? Тут ручки нет, свинтили наверно. А вы тама одна? Ой, я хотел сказать там.

— Нас здеся сорок человек, — Гошнаг беззлобно передразнила Василия. — Мы тута на крестный ход собрались, а дверь сквозняком захлопнуло.

— Не обманывайте, Пасха двадцатого апреля была, а сегодня уже одиннадцатое, если не двенадцатое июня.

— Тебя не провести, поповский племянничек. Моргалки убери и держи, — Талько просунула в пробоину рукоятку штыка, — подковырни там как-нибудь, а я отседова толкать буду.

— Ага, понял. Я сейчас. Ну вот.

— Подцепил?

— Штык сломал. Наверно вы слишком сильно надавили.

— Я вообще даже не притронулась, не придумывай. Как ты жениться будешь?

— А чо?

— Через плечо. Как ты жене попадать-то будешь?

— Нормально буду. Я в этом бойкий!

— Держи конца, бойкий, и тяни, когда я скажу! — Гошка сняла себя ремень, завязала узел на ручке со своей стороны и подала другой конец через дыру. — На руку намотай и дёргай на счёт три! Ра-а-аз, два-а-а, три!

Гошнаг из последних сил навалилась на дверь левым плечом и лбом, упершись стволами и здоровой ногой:

— Я сказала «три», мать твою!

Усилия совпали, дверь со скрипом распахнулась. Василий опрокинулся на спину, а Гошка рухнула было лицом на паперть, но успела выставить перед собой руки и не ударилась. Рядом с лязгом упало ружьё, и Талько, настороженная на каждый громкий звук, инстинктивно вжала голову в плечи и закрыла её руками.

— Хватит уже, ну пожалуйста! — пробормотала она и почувствовала, как что-то тёплое и живое тычется в руки и плечи.

— Васька, отстань! Насмотрелся в дырку, как я голая под лампой с засовом корячилась?

— Надо было узнать, одна ли вы там, я же без оружия и штаны спадают. Можно мне ремень отвязать, или вы тудой-сюдой ходить ещё собираетесь? — ответил Корепанов, но почему-то с другой стороны.

— Что за чертовщина опять? — Гошка убрала руки, повернула голову и с опаской открыла глаза.

Над ней, склонив голову с длинной чёрной гривой, стоял першерон и осторожно толкал её носом в плечо.

— Буцик! Как хорошо, что Васька тебя сюда привёл!

— Это он меня привёл, чуть ли не зубищами себе на спину затащил, когда заваруха у вас тут началась, еле пальто снять и сложить успел. Вы вставайте, на холодных камнях можете женскую болезнь заработать, частит называется. Мне бабушка-покойница, царствие небесное, рассказывала, когда за Галчонком приглядывать учила. Пи́сать будете каждые четверть часа, как будто арбуз большой одна съели, только жечь ещё там сильно будет.

— Не частит, а цистит, деревенщина. Помоги лучше подняться. Только осторожно, на мне живого места нет.

— Сарапул не деревня, а город. Поменьше вашего Майкопа, но зато на Каме судоходной, а бабуля покойная шамкала и пришепётывала, без зубов-то. Cуть, суть-то верна, разве нет? Как вас брать-то? А то начнёте опять...

— Верна, верна, отстань только ради Христа! Под грудь в охапку бери... Нет, лучше под плечи руки просунь и поставь возле Буцефала пока. Я хоть воздухом чистым подышу.

— А что вы тут делали? От вас водкой несёт, как из бочки, и дым из храма валит.

— В гусарскую рулетку играли, слышал про такую?

— Слышал конечно. И кто победил?

— А ты кого перед собой видишь?

— Лошадь...

— Сам ты лошадь, бестолочь рыжая! Хорошо, видно, тебя по кумполу приложили, до сих пор в ум прийти не можешь. Марш в храм, там у дверей ружьё большое и лампа. Вынеси их и кобылу выведи. Штык мне дай, у него кончик только обломан, отец дома переточит. И ремень давай, куда я штык дену?

— Тогда у меня штаны спадут, я лучше в руках его понесу.

— Чёрт с тобой, делай что хочешь, только делай уже.

Василий Константинович зашёл в здание храма, а Гошка привалилась спиной к тёплому боку коня, наслаждаясь тишиной и покоем. С юга, с Кавказского хребта дул прохладный ночной ветерок, неся с собой аромат цветов с тонким привкусом Чёрного моря. На небе, совсем рядом, встань на цыпочки — и рукой достать сможешь, висела полная луна, освещая своим диском отроги, покрытые лесом, долину, зажатую между ними, и реку, несущую свои воды от ледников Чугуша в сторону Кубани.

— Какое из них брать, они обои красивые? — Васька высунулся наружу и нарушил романтическое настроение.

— Какие ещё обои, ты что несёшь?

— Ружья несу, их двое, а вы про одно говорили.

— Обои и бери. Подпругу ослабь и под неё с седёлкой просунь. Заканчивай выкать, ты на пять лет старше, и язык калечить словечками деревенскими перестань. Городской, говоришь, а как будто вчерась поросям хвосты крутил, тьфу!

— Это я на реке, в артели нахватался, там в грузчиках сплошь деревенские мужики, городские только с бумагами ходят и указания дают, вроде вас, то есть, вроде тебя, извините. Ружья убрал, дальше что делать?

— Портки снимать и бегать! Отставить! Лампу бери, кобылу выводи, дверь захлопни как-нибудь, меня на Буцефала подсади и едем в гимназию.

— Там дымится что-то и тлеет, шерстью палёной несёт и бензином. Шагай вперёд, скотина белогвардейская! Это я кобыле, не подумай чего.

— Лошади беспартийные, не наговаривай на неё. Шинели тлеют наверно, Аркашка по мне картечью промазал почти, у неё температура полторы тысячи градусов, а то и больше, мне твой дядя рассказывал, он разбирается. Да пусть тлеет, всё равно тушить нечем барахло ворованное.

Кобыла между тем выбралась из храма и потрусила было к дорожке, но першерон сделал два шага вперёд, загородил путь и крепко укусил за шею. Иерархия была установлена, и втрое меньшая по массе аркашкина лошадка послушно замерла чуть сзади и сбоку чёрного гиганта.

Василий подошёл с лампой, не зная куда её деть, а Талько повернулась к нему спиной, держась за косматую гриву коня.

— Долго ты меня рассматривать будешь? На мне цветы не растут.

— Как вас... тебя... Больно, наверно? Давай ты в седле поедешь, а я в поводу поведу лошадь?

Гошка хотела привычно огрызнуться, но голос Корепанова был наполнен неподдельным участием и состраданием. Да и вообще он был добрым парнем, хотя и слегка бестолковым. Но ведь это не его вина, он мало общался со своими сверстниками, проводя большую часть времени с немой сестрой. Оботрётся ещё...

— Поболит и перестанет, на мне заживает как на собаке, не переживай, Василий Константинович. Помоги ботинки снять, пожалуйста, правая ступня распухла и обувка давит как тисками, а то придётся потом ботинок резать. Шнурок и каблук я ещё в храме в сумку на кобыле положила, ботинки тоже туда запихни, пригодятся ещё. Только посади или положи меня на Буцика, так снять легче будет.

На удивление, Василий сделал всё быстро и ловко, сказался, наверное, опыт ухода за сестрой.

— Носки тоже снимать? Правый прям передавил ногу.

— Если можно. Только они грязные, больше суток из них не вылезала.

— Грязь не сало, потёр и отстало. Я не брезглив и ничто человеческое мне не чуждо.

— Ты читал Теренция? — Гошка от удивления даже изогнулась на спине коня.

— Отец говорил, что это Маркс, когда домой на карачках приползал. Отец приползал, в смысле.

— Маркс только повторил в своей анкете. Посвети на ступню, пожалуйста. Вроде нет перелома, а там кто его знает. У тебя спички есть? Ты же вроде курить пробовал у гостиницы.

— В пальто точно есть, с собой нету.

— Говори уж сразу «нетути», не стесняйся, я никому не расскажу. Гаси лампу, подвязывай к стремени и трогаемся.

До того места, где першерон забил копытами Вовку с лошадью, спустились быстро, несмотря на то, что Буцефал сильно подгибал задние ноги, стараясь держать спину ровно, чтобы не причинить девушке боль. Лошади, как ни странно, с большей охотой и уверенностью идут вверх, чем вниз, как раз из-за того, что мышцы задних ног у них значительно больше размером и намного лучше развиты, чем передние.

— Стоп машина! Василий, слазь с лошади, хомут сп... спёрли! — Талько успела придержать свой острый язычок. Доставай спички, разжигай лампу, бери штык из сумки, засучивай рукава и приступай к обыску трупа и седельной сумки. Понимаю, что неприятно, могу слезть и на карачках сама обыскать эту композицию, если тебе невмоготу.

— Лежите, лежите. Я сам с усам! — Васька поднял с габиона аккуратно сложенное пальто, достал из кармана коробок и заботливо нарыл подругу.

— Спасибо, но испачкается ведь!

— С изнанки не страшно, почищу или телогрейку куплю потом. Не отвлекай меня! — Корепанов засучил рукава, нагнулся над трупами и приступил к работе.

— Не иначе все медведи в лесу сдохли!

Гошка хихикнула и замолчала, став наблюдать, как Васька выставляет на плитняк дорожки найденное: удостоверение снабженца, связка ключей, блокнот в кожаной обложке, кисет с табаком и глиняной люлькой, небольшая стопка купюр разного достоинства, замотанная в тряпицу, зажигалка из латунной гильзы и раскладной нож-бабочка.

— В карманах и за голенищами ничего больше нет, — Василий разогнулся и вопросительно посмотрел на Гошнаг.

— Отлично! Подай, пожалуйста, блокнот, положи всё в сумку на той лошади, на которой тебя везли, и обыщи сумку на лошади вовкиной. Судя по блокноту, он у них казначеем был или бухгалтером, может найдём чего для следствия, а может быть и про Лизу эту.

— А что про Лизу узнать-то хочешь? — Василий за ноги оттащил с трупа лошади труп Вовки, измазав плитняк вываливающимся содержимым черепа, расколотого копытами першерона.

— Где живёт, кем работает, уж больно интересно знать, почему мы всё время на шаг, а то и на два отстаём?

— Тоже мне, секрет секретный!

К кучке на дорожке прибавились такой же браунинг, как у Аркадия, маузер, отобранный бандитами у Васьки, несколько обойм, большой моток крепкой пеньковой верёвки и набор отмычек на большом металлическом кольце.

— Знатного бухгалтера вы замочили! — присвистнул Васька.

— Про Лизу, если не секрет, так вываливай давай.

— Погоди, сейчас переверну её, — Корепанов ухватил ноги мёртвой лошади по одной стороне, свёл их вместе и с натугой перевернул уже остывающую тушу на другой бок. Внутри туши что-то громко захлюпало, из-под хвоста с шумом вышел воздух и всё затихло. Васька замахал по воздуху длинными руками с большими ладонями.

— Мух отгоняешь? — Гошка не смогла сдержать ехидства, потому что немного злилась на манеру спутника говорить и мыслить неторопливо.

— У нас на Каме это последним бздёхом называли, — Васька добрался до сумки на другом боку. — Помню, на лесосплаве одного мужичка под брёвна затянуло и перемолотило всего. Вытащили его кое-как баграми, на пристань за милиционером сбегали, чтобы труп оприходовал, значит. Тот пришёл, посмотрел... — а он точно совсем околелый? И ну его за плечи трясти. А у мужичка возьми и случись выдох из того самого места. Артельщики кричат: Точно, точно! Сам же слышал, как душа из человека отлетела, актируй быстрей, лейтенант, у нас трудодни горят! А в другой раз...

— Васька, что я тебе плохого сделала?

— Почти ничего. Ругаешь только меня часто и убить грозишься. Я всё достал, сумки снимать не буду, они все в мозгах и в крови.

— Ладно, по пути про Елизавету расскажешь. Что раскопал?

— Тетрадь большая с записями, вроде гроссбуха, носки чистые, по-фабричному между собой сшитые, часы карманные с цепочкой, фляжка армейская полная, две луковицы и вот, шмат сала с прожилками, с чесноком, на вишнёвых ветках подкопчённого, и хлеба половина краюхи. Мягкий ещё, всё в рушник чистый с петушками замотано. Я бы поел сейчас, а то в животе бурчит не хуже, чем у лошади этой дохлой.

— Подожди пять минут, до купели спустимся, ополоснёмся и перекусим. А во фляге что? Дай понюхать, пожалуйста. Пакуй всё в сумки, лошадок уздечкой между собой, чтобы аркашкина не убежала, и догоняй, мы неспешно поедем.

У купели Талько с трудом спешилась, цепляясь за ветки ореха на дальнем от храма конце водоёма, там же, где останавливалась первый раз. Вытряхнула и повесила на сучок пальто, с трудом свинтила тугую пробку с обтянутой выцветшим сукном солдатской манерки. Засовывать любопытный нос во фляжку не пришлось, в чистом ночном воздухе распространился аппетитный запах пшеничной украинской горилки, настоянной на остром перчике и мёде. Гошка из предосторожности приложила язык к горлышку манерки и качнула её. Сомнений не было, это именно то, что сейчас и требовалось измученному организму, ведь действие противной рыковки закончилось, оставив после себя только неприятный запах изо рта.

«Эх, надо было и остальную провизию у Васьки забрать, а то ещё час там провошкается, а я здесь от предвкушенья слюною захлебнусь! — подумала Гошнаг. — Да и чёрт с ним, я же не для пьянства, а ради здоровья, опоздавшему поросёнку — сиська возле попы!»

Талько отщипнула несколько листочков со стебля растущего под ногами конского щавеля и от души приложилась к фляжке, высоко задрав голову и поджав, как цапля, раненую ногу.

Браунинг FN 1910


Публий Теренций Афр




Пасюк


Это пример, а не нога Талько!