Улица была полна людей и машин, снующих кто куда, коксующихся в сплав железа и плоти, кондиционированного воздуха, полного вредоносных бактерий  и  отборнейшего мата - этого либретто в партии из многоголосого сонма гудков и визгов тормозов, безжалостно и бесстрастно дирижируемых светофорами на перекрестках.

      Теодор рассеянно скручивал шарики из обертки от зубочистки, и раскладывал на столе то ли узор, то ли анаграмму. Со стороны могло показаться, что вот сейчас этот задумчивый человек закончит свое странное занятие, и вдруг резко преобразится, и начнет расстреливать посетителей кафе бумажными  катышками через трубочку от коктейля. "Айриш крим" - так стыдливо-иносказательно называлась поганая гадость из кофе, сливок и ирландского самогона - был приторным, и вдобавок горчил, отчего язык Теодора делался вялым, будучи перегружен противоречивыми вкусовыми сигналами, и прилипал к нёбу. Теодор откашлялся, и язык отлип, навалился на зубы.

      С омерзением отодвинув от себя бокал, Рельсовский принялся разгядывать улицу через окно-витрину, условный реалити-телевизор, вечно крутивший одно и то же шоу, в котором ты не только зритель, но и главный герой, и, выйдя на промозглый и воняющий выхлопами воздух, превращаешься в главного героя, оставаясь все же зрителем. "Кого и в ком больше?" - размышлял Рельсовский, - "Героев или зрителей? В посетителях, стандартно кучкующихся с деланными улыбками и пидорскими курительными жестами в этом не отпускающим от себя аквариуме, и в прохожих по ту сторону звуконепроницаемого стекла, броуновски толкающихся, на ходу заглядывающих на экранчики мобильников, как будто в каждый встроена джипиэс, или ответчик на все вопросы?". Не придя к определенному выводу, Рельсовский зевнул, и посмотрел на часы. Было семь тридцать. Визави опаздывал, и Теодору жизненно необходимо было себя развлечь.

        Навострившись попадать бумажными шариками в бокал с "Айриш кримом" (при падении шарика в коктейль мутно-белесая жижа на поверхности взрывалась, и кофейно-вискарная бластома пускала со дна по сливкам свои зловещие метастазы), Теодор стал записывать свои результаты на салфетке. Единичка - кривая палочка из расплывавшихся чернил - означала  попадание, горизонтальная черточка - промах. За пять минут сосредоточенной фиксации попаданий и промахов на салфетке образовалась последовательность  из  "заборчиков" и "минусов". "Э, дружок, да это может быть какая-нибудь закономерность" - подумал Рельсовский, уловив на мгновение в чернильных рядах загадочную  гармонию, принцип которой был настолько сложен, что обоснование ее тонуло в глубинах сознания, где темные воды задумчивости смешиваются с рассеянностью и забвением.

    - Атака из глубин! - гнусавым голосом постсоветского переводчика-одиночки, давно вымершего медиа-трилобита,  воспроизвел Рельсовский, и тихо засмеялся сам себе. Может быть, позвонить кому-нибудь? Общаться ни с кем особо не хотелось, да и вынужденная необходимость строить слова в фразы, смысл которых был заранее известен по оба конца провода, отвлекала Рельсовского от уникального переживания меланхолического свойства, охватившего его в этом состоянии вневременья, перерыва между жизнью в диалогах и встречах, и не-жизнью в бессодержательном ожидании, состоянием абсолютного покоя - финальной точки энтропии.

      Посмотрев на очередного прохожего за окном, сбившегося c размеренного шага в попытке извлечь телефон из кармана пальто, Рельсовский придумал. Он будет звонить на случайный номер, и глядеть в окно - вдруг он попадет на одного из прохожих? И тогда он скажет в трубку "Эй, не шали у меня, я за тобой наблюдаю из кафе рядом", и помашет приветственно ему, начавшему озираться. Рельсовский дополнил узор на салфетке рядом натуральных чисел - от нуля до девяти, нарисовав их по кругу, наподобие циферблата, и положил в центр циферблата скатанную из другой салфетки колбаску. Получив этот "барометр", Теодор обратился к последовательности палочек и черточек. Первые три знака были черточки. Значит, стрелка на циферблате двигается назад - так условился сам с собой Рельсовский.

    Он, неловко защипывая бумажную колбаску, повернул ее на три деления-цифры против часовой стрелки. "Стрелка" указала на цифру семь. Это была первая цифра телефонного номера. Набрав первые пять цифр из номера своего оператора на телефоне, Рельсовский добавил к ним семерку. Проделав эти таинственные для посторонних манипуляции еще четыре раза, Теодор получил на экранчике своего мобильника полный телефонный номер. Нажав на клавишу соединения, Рельсовский принялся высматривать - не возьмет ли кто-нибудь из проходящих трубку. В этот момент он не думал о вероятностях, и исчезающе малых величинах. После встречи с двойником относиться к явлениям и их причинам как к проявлениям хаоса было не так уж и просто. Успокоительная мантра о совпадении случайного оказалась подвергнута сомнению, и освобождаемое безмятежной уверенностью в бессилии перед Случайностью место, кажется, стало занимать подозрение в сложной, но поддающейся объяснению, закономерности.

        В динамике телефона послышался длинный гудок. "Ну бери же трубку, мерзавец," - обратил мысленный, а не только телефонный, волевой сигнал Рельсовский к неизвестному ему абоненту. Кто им окажется? Вот тот яппи в полосатом костюме, боящийся запачкать начищеные туфли в луже? Или застегнутая на все пуговицы женщина, спрятавшая броней грима свои морщины от жестокого, жестокого мира, в котором женщина вынуждена стареть раньше, чем производить на свет потомство? Или вон  этот толстяк, который неловко жонглирует папкой, портфелем, скрученным в тубус листом чертежной бумаги, едва не роняя их, как будто у него некогда было четыре руки, но две  оттяпали, и он до сих пор не может привыкнуть к их отсутствию? Трубку не брали. "Хуйня все это," - едва не сказал вслух Рельсовский, бросил телефон на стол, и смял испещренную знаками салфетку в комок.

    - Привет, Федя! - и Теодора хлопнули по плечу несильно, но достаточно, чтобы что-то внутри него дрогнуло, сбилось, как сбивается стрелка компаса, поднесенного к железу, и вся меланхолия ушла обратно в свой чулан, прихватив с собой мысли о предопределенности сущего, и тайной причинности явлений. Это был его коллега по работе, и с некоторых пор - деловой партнер, Сережа Шишмаков. Он плюхнулся на диванчик, швырнул портфель с мятыми неряшливыми уголками рядом, уставился в меню.
- Привет, Сережа. Ты прокалываешь.
- Пятнадцать блатных и семь жиганских, мой дорогой креативист.
- Креативщик, Сережа, креативисты – это сторонники версии о создании сущего Богом.
- Ну уж нет, Федя, креативщик из тебя хуевый, у тебя пафоса много. Прямо как у Бога, чуешь рифму, чувак? Выходит, что ты-таки креативист. Много на себя берешь, короче. Имя, верно, обязывает.
- Сережа, я ведь тебя не за критикой пригласил. У меня проблема.
- Какая же? – сделал заинтересованное лицо Шишмаков, тыча пальцем в меню появившемуся безмолвному официанту.
- Я встретил на улице двойника. Просто шел, не помню, может на работу, может за сосисками, и хуякс – вижу самого себя, на другой стороне улицы, как током ударило.
- Я же говорю, много на себя берешь. Ты что, вправду уверен, что твое рыло уникально, как папиллярный узор?
- Не в этом дело. Я совершенно уверен, что это не просто похожий на меня, как две капли воды, человек. Я убежден, что это я сам и есть, только другой.
- Зашибись, Федя, ты только что совершил невозможное – сам у себя диагностировал шизофрению. Нужно бы подключить тебя в разработку концепции рекламы соленых огурцов. Та еще поебень, без корабля не разберешься.
- Да иди ты к херам, мне помощь нужна, а он глумится.
- Так мне идти к херам, или подождать, чтобы помочь?  - осведомился Сережа, и осклабился.
- Пятнадцать блатных и семь жиганских, уебок, - обиделся Теодор и замолчал. Шишмаков с довольной миной принялся поедать принесенный сырный пирог. Поперхнувшись, Шишмаков рефлекторно потянулся за чашкой, и хватил мощный глоток из Теодорова бокала. В следующее мгновение, кашляя, и отплевываясь, Сережа вынимал пальцами изо рта мокрые бумажные мякиши.
- Вижу, ты готов обсуждать мой вопрос, - улыбнулся не без злорадства Рельсовский.
    В эту секунду случилось странное: одновременно у Теодора зазвонил мобильник, и задрожало от громкого стука снаружи стекло витрины рядом со столиком.
    Теодор вздрогнул, и посмотрел в окно. С той стороны стекла топтался не известный ему человек в ядовито-зеленого цвета куртке, и показывал на телефон в своей руке, приглашая то ли позвонить, то ли посмотреть, как он разговаривает по телефону.
- Call me, lover, - хохотнул Шишмаков, продолжая сплевывать бумагу.
    Не сводя глаз с незнакомца за окном, Теодор поднял трубку, и спросил напряженным тоном сакраментальное:
- Да?
- Что да, это ты звонил мне? –  человек за окном в точности повторил, артикулируя, эту фразу.
- Погоди-ка, Сережа, сейчас я вернусь! – и Теодор ринулся на выход.